среда, 29 сентября 2010
[Бодхисаттва]
Тело неподъемное выпотрошенное ночью кем-то набитое кирпичом и арматурой оставить бы его где-нибудь но нельзя силюсь подняться закрываю глаза пространство между зрачком и веком заполняется темнотой тоннелей метро и тех подъездов в которых смешиваются запахи подвалов кухонь ганджубаса и псины я вижу себя мой рот полон ос мой сухой рот полон гудящих ос я колония я чувствую как осы облепили мой язык как они заползают в горло чувствую пульсацию маленьких горячих тел их хоботки высасывают мою душу без остатка мой сухой рот издает тихий стон а потом потом потом я сжимаю челюсти жую ощущая насыщение я закрываю глаза и рождаюсь заново я вспышка затем еще одна где-то высоко в небе я наблюдаю за своим ростом мои корни пробивают почву мы становимся целым мои ветви стучат в окно мои тени словно шуты корчатся на стене я закрываю глаза лист рассыпается у меня руках оставляя на ладонях красную металлическую крошку она сыплется вниз сыплется как в песочных часах словно перетекая время шепчет мне что-то о невидимых детях и вены несут слова в мое сердце я закрываю глаза слышу что происходит внутри меня авиакатастрофы запахи смешиваются со словами чей-то вишневый голос он кружится словно пепельные хлопья телефонных разговоров я твои шрамы до будущего октября мне удается поднять свое тело.
пятница, 24 сентября 2010
[Бодхисаттва]
Коротко о главном: Teenage Angst услышал, Taste In Men услышал, под Trigger Happy Hands ручками помахал, ни разу не упал, хотя танцпол жутко штормило, Молко хороший, Стив хороший, Стефан - секс-бог с гитарой (черт, я снова хочу посмотреть на его телодвижения!). Spacebo PLACEBO.
среда, 22 сентября 2010
[Бодхисаттва]
Я нашел замечательный отчет о концерте Placebo 20-го числа.
Собстенно, отчет.
И почему они Taste In Men в самый конец сет-листа запрятали? Отыграли бы раз пять в начале, чтобы я счастливый мог поехать домой.
Собстенно, отчет.
И почему они Taste In Men в самый конец сет-листа запрятали? Отыграли бы раз пять в начале, чтобы я счастливый мог поехать домой.
понедельник, 30 августа 2010
[Бодхисаттва]

/Этот дом пуст/
Я
прятался на чердаках
сохранивших
отзвук дождя
и чьи
одинокие окна
еще помнят
прикосновения
мотыльков
где пол
усыпан опилками
шагами
скорбью
и нотами
а на длинных
веревках
кто-то сушит
табак
и рядышком сны
где усыпан опилками
шагами
скорбью
и нотами
а на длинных
веревках
кто-то сушит
табак
и рядышком сны
если прислушаться
слышно
как дышит
вселенная
я прятался там
потому что ты мне
сказала
идет зловонная осень
с кострами
потому что ты мне
сказала
идет зловонная осень
с кострами
я так не хотел
сгорать.
сгорать.
воскресенье, 22 августа 2010
[Бодхисаттва]
Этим летом я впервые увидел, как падают звезды. Как они вырываются из черной глубины ночного неба, являя себя на мгновение, и тут же исчезают. Я лежал на старой скамейке, осторожно водя перед собой руками, словно касаясь глади воды. Мне хотелось зачерпнуть хоть немного высокого неба и чтобы оно россыпью капель уходило обратно, оставляя на моих пальцах искорки пока не упавших звезд, когда я раскрою ладони. Я смотрел настороженно, будто боясь спугнуть дикого зверька.
И та ночь… Та юная, несмотря на свой возраст, ночь видела столько звездопадов, сколько не увидим мы, даже если доживем до глубокой старости. Та ночь была тем же падением, и я ждал, когда мое тело коснется дна.
Но его, тело, вырвало из объятий потустороннего мира лучом белого, почти невидимого света. Закинув голову, я увидел твой силуэт.
- Удобно?
- Вполне.
Свет карманного фонарика делал окружающие предметы призрачными, нереальными.
- Посиди со мной.
Фонарик щелкнул. Снова стало темно и тихо. Я чувствовал тепло, исходящее от тебя, положил голову к тебе на колени. Над нами пронеслась звезда.
И та ночь… Та юная, несмотря на свой возраст, ночь видела столько звездопадов, сколько не увидим мы, даже если доживем до глубокой старости. Та ночь была тем же падением, и я ждал, когда мое тело коснется дна.
Но его, тело, вырвало из объятий потустороннего мира лучом белого, почти невидимого света. Закинув голову, я увидел твой силуэт.
- Удобно?
- Вполне.
Свет карманного фонарика делал окружающие предметы призрачными, нереальными.
- Посиди со мной.
Фонарик щелкнул. Снова стало темно и тихо. Я чувствовал тепло, исходящее от тебя, положил голову к тебе на колени. Над нами пронеслась звезда.
Мои 35 дней выжженного лета.
среда, 07 июля 2010
[Бодхисаттва]
- Маленькие выблядок! – Голос уродливый, хриплый. – Уйди прочь!
Собака, виляя хвостом, продолжает ластиться к женщине, лижет той руки, вертится вокруг нее. У женщины некрасивое лицо, опухшее, темное. Она роняет жестяную банку на асфальт. Пиво, пенясь и пузырясь, растекается по раскаленному битуму.
- Не получишь сегодня жратвы, сука!
Затем следует удар. Прямо по ребрам. Собачий скулеж. Дворняга, поджав хвост, все равно пытается держаться поближе к хозяйке.
- У, сука! – Та замахивается, но потом резко наклоняется, поднимает банку, выливает остатки. – Дрянь такая! – Ставит ровно на землю, сминает жесть ногой и убирает в грязный полиэтиленовый пакет.
Все происходит быстро. В полторы минуты. И затем растворяется, затеняется: город плавится под солнцем, открытые окна черной иномарки выплевывают подобие музыки, люди со злыми лицами что-то обсуждают, на остановке открываются очередные двери очередного автобуса, из которых выползают покрасневшие, потные, помятые, с детьми, тележками, рюкзаками. Статисты.
И тут ты говоришь:
- Я ненавижу своего отца.
Это уже другая сцена, другой эпизод. И будь на твоем месте кто-то другой, я отвернулся бы и стал разглядывать что-нибудь поблизости. Но ты – это ты. И я смотрю на тебя, вспоминаю своего старика и то, что за последние лет пять мы не наговорили даже на час. И ты говоришь и говоришь, а город тем временем тает. И от него, тебя, меня, от всех нас остается меньше и меньше.
Собака, виляя хвостом, продолжает ластиться к женщине, лижет той руки, вертится вокруг нее. У женщины некрасивое лицо, опухшее, темное. Она роняет жестяную банку на асфальт. Пиво, пенясь и пузырясь, растекается по раскаленному битуму.
- Не получишь сегодня жратвы, сука!
Затем следует удар. Прямо по ребрам. Собачий скулеж. Дворняга, поджав хвост, все равно пытается держаться поближе к хозяйке.
- У, сука! – Та замахивается, но потом резко наклоняется, поднимает банку, выливает остатки. – Дрянь такая! – Ставит ровно на землю, сминает жесть ногой и убирает в грязный полиэтиленовый пакет.
Все происходит быстро. В полторы минуты. И затем растворяется, затеняется: город плавится под солнцем, открытые окна черной иномарки выплевывают подобие музыки, люди со злыми лицами что-то обсуждают, на остановке открываются очередные двери очередного автобуса, из которых выползают покрасневшие, потные, помятые, с детьми, тележками, рюкзаками. Статисты.
И тут ты говоришь:
- Я ненавижу своего отца.
Это уже другая сцена, другой эпизод. И будь на твоем месте кто-то другой, я отвернулся бы и стал разглядывать что-нибудь поблизости. Но ты – это ты. И я смотрю на тебя, вспоминаю своего старика и то, что за последние лет пять мы не наговорили даже на час. И ты говоришь и говоришь, а город тем временем тает. И от него, тебя, меня, от всех нас остается меньше и меньше.
четверг, 13 мая 2010
[Бодхисаттва]
Столько всего нужно в себе менять.
суббота, 24 апреля 2010
[Бодхисаттва]
Продолжаю жевать жвачку и, наверное, со стороны выгляжу полным идиотом. Жую как-то нервно, почти истерично. Смотрю на темно-розовое лицо одного из них, на то, как медленно и неясно шевелятся его пухлые, почти фиолетовые губы. Ничего не понимаю. Смотрю ему прямо в глаза. Я просто хотел проверить почту. Снимаю наконец-то наушники. «It's a rave, Dave» исчезает из моей головы. Навязчивый мотивчик.
- Вы здесь проживаете?
- Да.
- Можно ваши документы?
Нет, кажется, он спросил: «Если ли у Вас при себе документы?». Пахнет краской. It’s a rave, Dave.
- Да, - говорю.
Паспорт в левом нагрудном кармане. Достаю, протягиваю первому, совсем не обращаю внимания на второго. Слушай, а у кого из них был автомат? Смотрю, как первый переворачивает маленькие странички, сначала ту, где моя черно-белая фотография, на которой я только что из парикмахерской и мои волосы уложены воском, а затем следующую, со штампом регистрации.
- Извините, - первый отдает мне документ.
Оба в своей черной холодной форме поднимаются по лестнице к лифтам. Я уже забыл, что я хотел. Кажется, спросить, что случилось. Да. С заинтересованным видом спросить: «Что, собственно, произошло?». Кого вы ищите-то? It’s a rave, Dave. Выхожу на улицу. Больше ничего интересно в тот день не произошло.
- Вы здесь проживаете?
- Да.
- Можно ваши документы?
Нет, кажется, он спросил: «Если ли у Вас при себе документы?». Пахнет краской. It’s a rave, Dave.
- Да, - говорю.
Паспорт в левом нагрудном кармане. Достаю, протягиваю первому, совсем не обращаю внимания на второго. Слушай, а у кого из них был автомат? Смотрю, как первый переворачивает маленькие странички, сначала ту, где моя черно-белая фотография, на которой я только что из парикмахерской и мои волосы уложены воском, а затем следующую, со штампом регистрации.
- Извините, - первый отдает мне документ.
Оба в своей черной холодной форме поднимаются по лестнице к лифтам. Я уже забыл, что я хотел. Кажется, спросить, что случилось. Да. С заинтересованным видом спросить: «Что, собственно, произошло?». Кого вы ищите-то? It’s a rave, Dave. Выхожу на улицу. Больше ничего интересно в тот день не произошло.
среда, 24 февраля 2010
[Бодхисаттва]
А мы тут, знаете, всё плюшками балуемся.
По мотивам альбома «Oppidan» проекта Access to Arasaka Basilio и я написали странную вещицу в двух частях:
- часть I, принадлежащая виртуальному перу Basilio;
- часть II, написанная мною.
Там же, в записях, имеется парочка трэков с этого киберпанкового idm-альбома (или можно скачать его, например, здесь).
понедельник, 15 февраля 2010
[Бодхисаттва]
Снова решил воспользоваться системой книгообмена. В третий раз. До этого менял непрочитанный и ненужный «Код да Винчи» Брауна на «Пространство мертвых дорог» Берроуза, и «Калигулу» Камю на увесистый томик Воннегута. Сейчас собираюсь махнуться «Колыбелью для кошки» все того же Воннегута (получилось, что получилась «повторка») на Мураками. На того, что Харуки. Что-то захотелось вдруг. К чему бы это?
Еще я вспомнил об одной прошлогодней штуке. Ну, про 100 фильмов, книг и музыкальных альбомов. Справился я только с одной сотней, с музыкальной. Даже перевыполнил план раз эдак в пять. Просмотренного не наберется и на полсотни, а для выполнения книжной и окололитературной «стошки» малость не хватило времени (лишних бы полтора месяца еще). Думаю, может в этом году упор на кинематограф и анимацию сделать? Хотя за прошедший месяц я посмотрел лишь один фильм (нет, не «Аватар»). На этот «подвиг» меня подвигло повторное прохождение отдельных частей «Silent Hill». Вот такой я дремучий, не знал, что без потрясающей «Лестницы Иакова» не было бы такой замечательной игры.
Еще я вспомнил об одной прошлогодней штуке. Ну, про 100 фильмов, книг и музыкальных альбомов. Справился я только с одной сотней, с музыкальной. Даже перевыполнил план раз эдак в пять. Просмотренного не наберется и на полсотни, а для выполнения книжной и окололитературной «стошки» малость не хватило времени (лишних бы полтора месяца еще). Думаю, может в этом году упор на кинематограф и анимацию сделать? Хотя за прошедший месяц я посмотрел лишь один фильм (нет, не «Аватар»). На этот «подвиг» меня подвигло повторное прохождение отдельных частей «Silent Hill». Вот такой я дремучий, не знал, что без потрясающей «Лестницы Иакова» не было бы такой замечательной игры.
суббота, 06 февраля 2010
[Бодхисаттва]
[Прошлое.]
Ему тогда было, кажется, лет шесть-семь. Он сидел один дома и маялся от скуки, ожидая, когда родители вернутся с работы. Он посмотрел телевизор, перерыл ящик с игрушками, попил чая, сидя на табуретке и усиленно болтая ногами, побродил из комнаты в комнату. В том возрасте безделье раздражало его, и он быстро нашел себе новое занятие. Оно как-то само пришло ему на ум. Он взял альбомный лист и синий карандаш и начал выводить на бумаге аккуратные печатные буквы. Получившуюся записку он отнес в прихожую и положил рядом с зеркалом. Затем снял с вешалки свою курточку и, подхватив ее под мышку, наклонился за ботинками. Он спрятал вещи в шкаф, который стоял в его комнате, и стал внимательно вслушиваться в образовавшуюся в квартире тишину. Услышав, как в дверной замок вставили ключ, он мигом забрался в шкаф. Шаги. Шелест полиэтиленовых мешков. Молчание. Потом снова шаги, коротенькие и быстрые. Он старался не дышать, а на его лице замерла улыбка. Эдакий напакостивший гаденыш. Личинка моли, пожирающая любимый свитер. Когда ему стало совсем невтерпеж, он выскочил из шкафа. Ха-ха, смешно? В прихожей стояла мать, держа в руках оставленную им записку. Правда смешно? Ты подумала, я ушел из дома? Он смотрел на побледневшее лицо матери, на то, как она приложила правую руку к груди и медленно опустилась на стул. Ты поверила? Ха-ха! Мать устало кивнула. Да, поверила. Она, стараясь отвести глаза, поднялась, взяла пакеты и пошла на кухню. Нет, ты действительно поверила? Она выкладывала продукты на стол, подолгу задерживая взгляд на окне.
[Настоящее. Альтернативное.]
Она нашла эту записку в одной из многочисленных камер хранения. Она, открыв железную дверцу, увидела пожелтевший листочек бумаги с детским почерком. Он лежал у задней стенки, свернутый два раза. Она прочитала написанное на нем послание. Она вздохнула. Да, ей хотелось, чтобы у нее тоже был дом, из которого она могла бы уходить. Но она никогда бы этого не делала. Да, ей хотелось, чтобы у нее был кто-то, кому она могла бы оставлять подобные записки. Но и этого она себе никогда бы не позволила. Она убрала лист в карман и закрыла дверцу.
[Настоящее.]
Он не помнил, куда потом делась та записка. Была порвана? Выброшена? Может быть. Но теперь он ненавидел себя, за сделанное. Тогда и в скором будущем. Он ненавидел себя за то, что не мог перестать причинять боль тем людям, которым ему хотелось по-настоящему улыбнуться в ответ.
P.S.
Ему тогда было, кажется, лет шесть-семь. Он сидел один дома и маялся от скуки, ожидая, когда родители вернутся с работы. Он посмотрел телевизор, перерыл ящик с игрушками, попил чая, сидя на табуретке и усиленно болтая ногами, побродил из комнаты в комнату. В том возрасте безделье раздражало его, и он быстро нашел себе новое занятие. Оно как-то само пришло ему на ум. Он взял альбомный лист и синий карандаш и начал выводить на бумаге аккуратные печатные буквы. Получившуюся записку он отнес в прихожую и положил рядом с зеркалом. Затем снял с вешалки свою курточку и, подхватив ее под мышку, наклонился за ботинками. Он спрятал вещи в шкаф, который стоял в его комнате, и стал внимательно вслушиваться в образовавшуюся в квартире тишину. Услышав, как в дверной замок вставили ключ, он мигом забрался в шкаф. Шаги. Шелест полиэтиленовых мешков. Молчание. Потом снова шаги, коротенькие и быстрые. Он старался не дышать, а на его лице замерла улыбка. Эдакий напакостивший гаденыш. Личинка моли, пожирающая любимый свитер. Когда ему стало совсем невтерпеж, он выскочил из шкафа. Ха-ха, смешно? В прихожей стояла мать, держа в руках оставленную им записку. Правда смешно? Ты подумала, я ушел из дома? Он смотрел на побледневшее лицо матери, на то, как она приложила правую руку к груди и медленно опустилась на стул. Ты поверила? Ха-ха! Мать устало кивнула. Да, поверила. Она, стараясь отвести глаза, поднялась, взяла пакеты и пошла на кухню. Нет, ты действительно поверила? Она выкладывала продукты на стол, подолгу задерживая взгляд на окне.
[Настоящее. Альтернативное.]
Она нашла эту записку в одной из многочисленных камер хранения. Она, открыв железную дверцу, увидела пожелтевший листочек бумаги с детским почерком. Он лежал у задней стенки, свернутый два раза. Она прочитала написанное на нем послание. Она вздохнула. Да, ей хотелось, чтобы у нее тоже был дом, из которого она могла бы уходить. Но она никогда бы этого не делала. Да, ей хотелось, чтобы у нее был кто-то, кому она могла бы оставлять подобные записки. Но и этого она себе никогда бы не позволила. Она убрала лист в карман и закрыла дверцу.
[Настоящее.]
Он не помнил, куда потом делась та записка. Была порвана? Выброшена? Может быть. Но теперь он ненавидел себя, за сделанное. Тогда и в скором будущем. Он ненавидел себя за то, что не мог перестать причинять боль тем людям, которым ему хотелось по-настоящему улыбнуться в ответ.
P.S.
среда, 27 января 2010
[Бодхисаттва]
Она держит в руках что-то похожее на машинку для стрижки волос. Только там, где у машинки находятся лезвия, у этого устройства – широкая и черная пластина. Она дотрагивается до пластины пальцем: поверхность холодная. На белом корпусе несколько кнопок. Щелк! – и на маленьком дисплее высвечивается единица. Она еще раз нажимает на «+», и единица сменяется двойкой. Она давит на клавишу, пока счетчик не добегает до семнадцати, и затем на экране вновь появляется единица. Она приставляет устройство ко лбу. Ей кажется, что пластина срастается с ее кожей. Это похоже на самоубийство, - говорит она себе.
Она вспоминает, как долго искала человека, который продал бы ей незамысловатую с виду вещицу. Вспоминает, как шла на встречу, кутаясь в пальто от холодного ветра. Вспоминает серые глаза мужчины, голос, то, как двигались его руки, пока он говорил. Вспоминает слова: «Ты больше трех не ставь… штука ненадежная, мало ли… Были случаи, зависнет на восьми или двенадцати, черта с два ты ее сама отцепишь! Нужно, чтоб кто-нибудь вырубил, двинул по ней, иначе так и будешь сидеть, пока совсем пустой не станешь». Вспоминает, как переспросила: «Пустой?» И слушала ответ: «Ага, станешь как эти в больницах. Овощи. Слюни пускают, взгляд в никуда. Ложку держать не могут. Посадишь их – падают, положишь – все равно упасть умудряются. Гадят под себя… Короче, я предупредил».
Мизинцем она нащупывает на корпусе квадратную кнопку. Жмет.
Представь, что все вокруг пропадает в густом белом тумане, причиняющем тебе боль. И эта боль, она бежит от твоих глаз по вискам и на затылок. Ты не чувствуешь ничего кроме тошноты. Искрящаяся белизна заполняет тебя.
Еще мужчина говорил: «Эта штука многих выручает. Моему брательнику она брак спасла. Они уже в четвертый медовый месяц едут. Ха-ха. И каждый раз как первый раз. Хорошая штука. Особенно если там убиться надумал или в запой уйти. Просто приставил к голове, и на тебе первая любовь по десятому кругу. Только это… не увлекайся очень. От нее зависимость появляется, а так и недолго овощем стать». Ты спросила: «Почему?» И он ответил: «У тебя же огромная возможность появляется – новый день действительно, по-настоящему новый». Ты кивнула, и он сказал: «Короче, я тебя предупредил. И еще… я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Усекла?» «Да». «Ну, бывай тогда».
Когда она приходит в себя, лежа на полу и тяжело дыша, виски еще немного побаливают. От непривычки, - решает она. Она смотрит на дисплей и улыбается. Воспоминание стерто, - мигает там. Затем экран гаснет, перейдя в экономный режим.
Она вспоминает, как долго искала человека, который продал бы ей незамысловатую с виду вещицу. Вспоминает, как шла на встречу, кутаясь в пальто от холодного ветра. Вспоминает серые глаза мужчины, голос, то, как двигались его руки, пока он говорил. Вспоминает слова: «Ты больше трех не ставь… штука ненадежная, мало ли… Были случаи, зависнет на восьми или двенадцати, черта с два ты ее сама отцепишь! Нужно, чтоб кто-нибудь вырубил, двинул по ней, иначе так и будешь сидеть, пока совсем пустой не станешь». Вспоминает, как переспросила: «Пустой?» И слушала ответ: «Ага, станешь как эти в больницах. Овощи. Слюни пускают, взгляд в никуда. Ложку держать не могут. Посадишь их – падают, положишь – все равно упасть умудряются. Гадят под себя… Короче, я предупредил».
Мизинцем она нащупывает на корпусе квадратную кнопку. Жмет.
Представь, что все вокруг пропадает в густом белом тумане, причиняющем тебе боль. И эта боль, она бежит от твоих глаз по вискам и на затылок. Ты не чувствуешь ничего кроме тошноты. Искрящаяся белизна заполняет тебя.
Еще мужчина говорил: «Эта штука многих выручает. Моему брательнику она брак спасла. Они уже в четвертый медовый месяц едут. Ха-ха. И каждый раз как первый раз. Хорошая штука. Особенно если там убиться надумал или в запой уйти. Просто приставил к голове, и на тебе первая любовь по десятому кругу. Только это… не увлекайся очень. От нее зависимость появляется, а так и недолго овощем стать». Ты спросила: «Почему?» И он ответил: «У тебя же огромная возможность появляется – новый день действительно, по-настоящему новый». Ты кивнула, и он сказал: «Короче, я тебя предупредил. И еще… я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Усекла?» «Да». «Ну, бывай тогда».
Когда она приходит в себя, лежа на полу и тяжело дыша, виски еще немного побаливают. От непривычки, - решает она. Она смотрит на дисплей и улыбается. Воспоминание стерто, - мигает там. Затем экран гаснет, перейдя в экономный режим.
понедельник, 18 января 2010
[Бодхисаттва]
- Скажи…
Ох, черт, не люблю, когда разговор начинается так, с различных «как ты думаешь». В автобусе холодно, за окном обыкновенные пейзажи пригорода.
- Скажи, если ты был бы единственным человеком, способным спасти мир, ты спас бы его?
Мне показалось, что женщины, сидящие напротив нас и ведущие оживленную беседу, вдруг замолчали в ожидании моего ответа. Девушка, до этого со скучающим видом листавшая книгу в зеленой обложке, как-то странно на меня посмотрела и отвернулась к окну. Мужчина рядом со мной громко кашлянул.
- Отчего спасти? – спрашиваю я, а затем зеваю.
- Ну, не знаю, - после недолгого размышления разочаровано произносишь ты. – Придумай что-нибудь… жуткое. Ты же можешь.
- Ладно, - говорю, - я попробую.
Мое воображение начинает свою тяжелую работу. Но из-за усталости и чувства голода картины разрушения получаются донельзя примитивными и скучными. Во всяком случае, по моим критериям.
- Спас бы?
- А почему собственно я, а не ты?
- Теория вероятностей, друг, - ага, выкрутился.
Мы едем параллельно железнодорожным путям. На тупиковой ветке стоят товарные вагоны. На одном из них граффити.
- Окружающие знают, что только я могу спасти мир?
Ты закусываешь нижнюю губу, чуть прищуриваешься и отвечаешь: «Не знают». Я вспоминаю, каким этот мир был с утра. Сносным. Довольно-таки сносным для того, чтобы продолжать оставаться его частью: вставать по утрам, переключать телевизионные каналы, варить макароны на ужин, здороваться с соседями, ждать окончания рабочей смены, стоять в очереди, засыпать в чужой постели, выбирать новые обои, листать прошлогодний журнал, забывать проездной на тумбочке в прихожей, пить остывший чай, смотреть в окно.
И пока отвечаю я, рядом с автобусом проносится грузовик, полный снега. Мой ответ пропадает в реве работающего мотора.
- Прости, что?
Я разглядываю пассажиров, дремлющих, читающих, разгадывающих кроссворды, ищущих что-то в своих телефонах и записных книжках. Смотрю на водителя. Мне всегда было интересно, о чем думают водители.
- Знаешь, - говорю, - на тебя дурно влияет Коупленд.
- Полагаешь?
- Уверен. Больше некому и нечему.
- Так что там со спасен?..
Твой мобильный играет знакомую мелодию. Кажется, это та песня одной пост-рок-команды, которую я пару недель назад посоветовал тебе послушать. Ты отвлекаешься на разговор.
Этот мир – отражение чего-то более ужасного.
Ох, черт, не люблю, когда разговор начинается так, с различных «как ты думаешь». В автобусе холодно, за окном обыкновенные пейзажи пригорода.
- Скажи, если ты был бы единственным человеком, способным спасти мир, ты спас бы его?
Мне показалось, что женщины, сидящие напротив нас и ведущие оживленную беседу, вдруг замолчали в ожидании моего ответа. Девушка, до этого со скучающим видом листавшая книгу в зеленой обложке, как-то странно на меня посмотрела и отвернулась к окну. Мужчина рядом со мной громко кашлянул.
- Отчего спасти? – спрашиваю я, а затем зеваю.
- Ну, не знаю, - после недолгого размышления разочаровано произносишь ты. – Придумай что-нибудь… жуткое. Ты же можешь.
- Ладно, - говорю, - я попробую.
Мое воображение начинает свою тяжелую работу. Но из-за усталости и чувства голода картины разрушения получаются донельзя примитивными и скучными. Во всяком случае, по моим критериям.
- Спас бы?
- А почему собственно я, а не ты?
- Теория вероятностей, друг, - ага, выкрутился.
Мы едем параллельно железнодорожным путям. На тупиковой ветке стоят товарные вагоны. На одном из них граффити.
- Окружающие знают, что только я могу спасти мир?
Ты закусываешь нижнюю губу, чуть прищуриваешься и отвечаешь: «Не знают». Я вспоминаю, каким этот мир был с утра. Сносным. Довольно-таки сносным для того, чтобы продолжать оставаться его частью: вставать по утрам, переключать телевизионные каналы, варить макароны на ужин, здороваться с соседями, ждать окончания рабочей смены, стоять в очереди, засыпать в чужой постели, выбирать новые обои, листать прошлогодний журнал, забывать проездной на тумбочке в прихожей, пить остывший чай, смотреть в окно.
И пока отвечаю я, рядом с автобусом проносится грузовик, полный снега. Мой ответ пропадает в реве работающего мотора.
- Прости, что?
Я разглядываю пассажиров, дремлющих, читающих, разгадывающих кроссворды, ищущих что-то в своих телефонах и записных книжках. Смотрю на водителя. Мне всегда было интересно, о чем думают водители.
- Знаешь, - говорю, - на тебя дурно влияет Коупленд.
- Полагаешь?
- Уверен. Больше некому и нечему.
- Так что там со спасен?..
Твой мобильный играет знакомую мелодию. Кажется, это та песня одной пост-рок-команды, которую я пару недель назад посоветовал тебе послушать. Ты отвлекаешься на разговор.
Этот мир – отражение чего-то более ужасного.
Вопрос: Спасти?
1. Да | 12 | (54.55%) | |
2. Нет | 10 | (45.45%) | |
Всего: | 22 |
пятница, 15 января 2010
[Бодхисаттва]
- Совершенство? Наверное, это…
Долгая пауза. Глухое бульканье холодильника. Шипение электрического чайника, похожее на миниатюрный конец света. Взгляд в окно.
- Снег совершенен… А еще - дождь… Когда уже конец июля, небо с утра серое, немного холодно, а ты бродишь где-нибудь в лесу с корзинкой. И так тихо, что ты слышишь, как капли касаются верхушек деревьев, срываются вниз, задевая листья, и скатываются по ветвям папоротника в траву. И как будто вокруг что-то происходит. И чувствуешь себя крошечным… Странно, что в январе мне вдруг захотелось поговорить о дожде…
Короткий щелчок чайника. Заварка, сахар, немелодичное звяканье ложек в кружках.
- Знаешь, когда произносишь это слово… совершенство… кажется, что переворачиваешь листы огромной книги, раньше лежавшей на самой верхней полке, вне твоей досягаемости, так как ты, будучи ребенком, не мог достать ее. Нет, это не то, что родители обычно прячут от детей. Это большая интересная книга, которую ты бы просто не понял в том возрасте.
Журавлик из салфетки.
- Или ты только что проснулся и сидишь на кухне, потирая глаза, смотришь, как мама готовит блины. И тесто с шипением растекается по сковородке. И так здорово пахнет. Папа и брат хором говорят тебе «Доброе утро» и наперегонки бегут в ванную. А ты уже залез пальцем в варенье из крыжовника и теперь слизываешь его, довольный приятным вкусом и утром, начавшимся без криков и скандалов. Вот. Только я не понимаю, как к этому стремиться… к совершенству… Читать книжки? Заниматься плаванием? Чистить зубы два раза в день? Как?
Очередной журавлик.
- Люди не бывают совершенны?
- Наверное, не бывают. Да и вообще это не к нам. Для нас это всего-навсего слово в лексиконе. И, по-моему, в последнее время мы стали употреблять его крайне редко.
Долгая пауза. Глухое бульканье холодильника. Шипение электрического чайника, похожее на миниатюрный конец света. Взгляд в окно.
- Снег совершенен… А еще - дождь… Когда уже конец июля, небо с утра серое, немного холодно, а ты бродишь где-нибудь в лесу с корзинкой. И так тихо, что ты слышишь, как капли касаются верхушек деревьев, срываются вниз, задевая листья, и скатываются по ветвям папоротника в траву. И как будто вокруг что-то происходит. И чувствуешь себя крошечным… Странно, что в январе мне вдруг захотелось поговорить о дожде…
Короткий щелчок чайника. Заварка, сахар, немелодичное звяканье ложек в кружках.
- Знаешь, когда произносишь это слово… совершенство… кажется, что переворачиваешь листы огромной книги, раньше лежавшей на самой верхней полке, вне твоей досягаемости, так как ты, будучи ребенком, не мог достать ее. Нет, это не то, что родители обычно прячут от детей. Это большая интересная книга, которую ты бы просто не понял в том возрасте.
Журавлик из салфетки.
- Или ты только что проснулся и сидишь на кухне, потирая глаза, смотришь, как мама готовит блины. И тесто с шипением растекается по сковородке. И так здорово пахнет. Папа и брат хором говорят тебе «Доброе утро» и наперегонки бегут в ванную. А ты уже залез пальцем в варенье из крыжовника и теперь слизываешь его, довольный приятным вкусом и утром, начавшимся без криков и скандалов. Вот. Только я не понимаю, как к этому стремиться… к совершенству… Читать книжки? Заниматься плаванием? Чистить зубы два раза в день? Как?
Очередной журавлик.
- Люди не бывают совершенны?
- Наверное, не бывают. Да и вообще это не к нам. Для нас это всего-навсего слово в лексиконе. И, по-моему, в последнее время мы стали употреблять его крайне редко.
четверг, 07 января 2010
[Бодхисаттва]
In your blood there is a sad-sad song
Bleeding through your nervous system
It's killing you but it's bringing me along
Bleeding through your nervous system
It's killing you but it's bringing me along
Когда я выталкивал ее на балкон, брань и мольбы смешивались в воздухе. Ее оглущающее «пожалуйста» переходило в тихое «урод». Ее лицо, красное и блестящее от слез и пота, то парализовано застывало под маской ужаса и гнева, то снова расцветало от надежды. Она била меня, но, ощутив спиной холодные перила, она сдалась. Я схватил ее за бедра и резко дернул вверх. Она перелетела через ограждение, ударилась головой о балкон внизу, и тело закружило в воздухе. Она упала в снег. И я почувствовал себя так, слово сейчас мне нужно подняться с удобного кресла и покинуть кинозал. Она лежала на земле, насыщая ее своей кровью. Теперь она была далеко.
Я смотрел на тебя, в пустоту, и видел нечто прекрасное. Нечто прекрасное и умирающее. Нечто, что ты забрала у меня и что будет гнить вместе с тобой. Теперь ты намного ближе.
Я растворялся в десятках бесцветных копиях себя прошлого. Этого больше нет. Этого больше нет. Этого больше нет. Этого больше нет. Этого больше нет. И оно снова рядом.
пятница, 18 декабря 2009
[Бодхисаттва]
- оно ворует мои мечты, - говоришь ты.
- что? – переспрашиваю я.
- это чертово зеркало, оно ворует мои мечты, - повторяешь ты.
овальное зеркало чуть криво висит на стене. в его глубине наша кухня: те же цветы на подоконнике, тот же старый холодильник, кружки на столе.
- откуда оно у нас? – спрашиваешь ты.
- я… я не помню.
- смотри, - говоришь ты и подходишь к зеркалу, - смотри внимательно.
я встаю рядом и смотрю.
- ты видишь ее?
- кого?
в зеркале по-прежнему наша маленькая кухня. с низко висящей лампой, мешком картошки в углу, хлебными крошками и тремя стульями.
- ее!
ты тычешь пальцем в отражение. зеркало дрожит, и я вижу женщину, сидящую за нашим столом. ее ладони обхватили кружку с горячим кофе. ее глаза смотрят на нас или сквозь нас. она замерла, потом поставила кружку на стол и скрестила руки на груди.
на нашей кухне холодно. я не стал бы там долго засиживаться.
- эта мелированная сука крадет МОИ мечты! – кричишь ты.
я еще не видел тебя такой. высушенной, выцветшей. я говорю: успокойся. но ты срываешь зеркало со стены и заносишь его над головой. я говорю: ладно, делай, что хочешь. ты тяжело дышишь, опускаешь зеркало на пол.
- оно украло чересчур много, - шепчешь ты.
- да, - киваю я, - наверное.
иду на кухню, включаю плиту и ставлю подогреваться котлеты.
- что? – переспрашиваю я.
- это чертово зеркало, оно ворует мои мечты, - повторяешь ты.
овальное зеркало чуть криво висит на стене. в его глубине наша кухня: те же цветы на подоконнике, тот же старый холодильник, кружки на столе.
- откуда оно у нас? – спрашиваешь ты.
- я… я не помню.
- смотри, - говоришь ты и подходишь к зеркалу, - смотри внимательно.
я встаю рядом и смотрю.
- ты видишь ее?
- кого?
в зеркале по-прежнему наша маленькая кухня. с низко висящей лампой, мешком картошки в углу, хлебными крошками и тремя стульями.
- ее!
ты тычешь пальцем в отражение. зеркало дрожит, и я вижу женщину, сидящую за нашим столом. ее ладони обхватили кружку с горячим кофе. ее глаза смотрят на нас или сквозь нас. она замерла, потом поставила кружку на стол и скрестила руки на груди.
на нашей кухне холодно. я не стал бы там долго засиживаться.
- эта мелированная сука крадет МОИ мечты! – кричишь ты.
я еще не видел тебя такой. высушенной, выцветшей. я говорю: успокойся. но ты срываешь зеркало со стены и заносишь его над головой. я говорю: ладно, делай, что хочешь. ты тяжело дышишь, опускаешь зеркало на пол.
- оно украло чересчур много, - шепчешь ты.
- да, - киваю я, - наверное.
иду на кухню, включаю плиту и ставлю подогреваться котлеты.
суббота, 28 ноября 2009
[Бодхисаттва]
Никаких планов. Вот уже две недели как никаких планов. Даже приблизительных. Есть какие-то смутные желания, которые застыли в лени, словно в формалине. Хочется побродить по магазинам типа «Старой книги». Только не одному. Я почему-то стесняюсь попросить, мол, пойдем поищем интересные книжки. Мне кажется, нормальные люди так не делают. В смысле, не шастают из одного конца города в другой в поисках потрепанной книженции, так ведь? Нормальные люди сидят в своих суши-барах да кофейнях и много-много треплются. А я как-то и рассказать толком о чем-нибудь не могу. Ну, там, знаешь, я такую чумовую вещь посмотрел. У меня это плохо получается. Типа, документалка о нью-йоркской альтернативной сцене, Sonic Youth, Swans, Liars и все дела. Ага, круто, дружище. Нет, я больше привык внимательно слушать то, что рассказывают мне. Хотя временами это невыносимо скучно. Вроде как ехать куда-нибудь уже который час, растеряв всякий интерес к поездке, и прикидывать в уме, что бы ты сейчас мог делать. Ах, да! Планы… На сегодня – никаких. Ну, если только второй сезон «American Dad».
пятница, 27 ноября 2009
[Бодхисаттва]

/Смерть в 3¾ актах/
Снимаемся с якоря –
рвем лед
на лоскуты для бинтов.
Не заснем
от будущих ран.
Аплодисменты!
Боль так гениальна,
искусно поставлена.
Рвет льдом
из настежь распахнутых
душ,
и, чтобы
пол не забрызгать,
задвинь
душевую шторку
и занавесь плотнее
глаза.
из настежь распахнутых
душ,
и, чтобы
пол не забрызгать,
задвинь
душевую шторку
и занавесь плотнее
глаза.
Кошка лезет мне
в рот
каждый раз,
когда я зеваю,
чтобы разнюхать,
как же пахну
я настоящий.
Я
настоящий?
Я -
я настоящий?
Мы
лишь манекены
для очередного
краш-теста.
лишь манекены
для очередного
краш-теста.
суббота, 21 ноября 2009
[Бодхисаттва]
Может, просто пропасть без вести?
суббота, 07 ноября 2009
[Бодхисаттва]
Где-то наверху, если подняться по узкой тропинке, грохочет город: моторы машин, гудение проводов, голоса и сердцебиения людей. Здесь же тихо, течение реки безмолвно несет своих утопленников, того глядишь, какой-нибудь один да и всплывет. Здесь, у кромки воды, совершенно не ощущаешь речного запаха.
Стая уток возится у берега. Селезни гоняются друг за другом, пытаясь побольнее ущипнуть, выясняя тем самым отношения, в то время как их подруги, сидя на мокрых, покрытых слизью камнях, чистят перышки.
- Ниче похавать нету?
- Что?
На меня смотрит селезень. Крупный, с огромным кривым желтым клювом. Смотрит на меня черными глазами-бусинками. И кажется, что смотрит с ухмылкой (если утки вообще способны ухмыляться).
- Похавать, говорю. Булка там, или че-нить такое.
- Нет, - отвечаю.
- А, ну ладно.
Он делает несколько кругов, ловко двигаясь в суматохе, которую создают его сородичи. И снова подплывает ко мне.
- Че ты тут один торчишь-то, жопу морозишь? Пойти что ли некуда?
- Нет, есть куда.
- Так и валил бы.
- Не хочу.
- Посрались?
- С кем?
- Ну, тебе лучше знать с кем.
- Не, - отвечаю, - все в порядке.
Селезень пару раз окунает голову в воду.
- Ну и дерьмо, - говорит.
Молчим. Он плавает туда-сюда вдоль берега.
- Щас к тебе вон те чувачки с пивасиком подвалят…
Наверху, там, где шумит город, идут трое. Один, заметив меня, что-то говорит и кивает в мою сторону, и вся компания взрывается мерзким пидорским хохотом.
- Да и пусть подваливают.
- Они ж тя в гавно уделают.
Мы внимательно следим за ними, но чувачки проходят мимо.
- Странный ты, - говорит селезень.
Город наверху потрескивает и шипит, хрипло и приглушенно лает, скрипит своим металлическим скелетом, расчесывая асфальтовую кожу, позвякивая сотней отражающих солнце стекол, дрожит и воет ноябрьским ветром в холодных тоннелях и арках.
- Ну, бывай.
Селезень возвращается к своим. Я еще какое-то время смотрю на течение реки. И кажется, что голова начинает кружиться. И боль давит на виски своими тонкими пальцами. Я закрываю глаза и слышу только дыхание города, частое и неровное.
А потом… потом…
Потом я просто превратился в газ.
Стая уток возится у берега. Селезни гоняются друг за другом, пытаясь побольнее ущипнуть, выясняя тем самым отношения, в то время как их подруги, сидя на мокрых, покрытых слизью камнях, чистят перышки.
- Ниче похавать нету?
- Что?
На меня смотрит селезень. Крупный, с огромным кривым желтым клювом. Смотрит на меня черными глазами-бусинками. И кажется, что смотрит с ухмылкой (если утки вообще способны ухмыляться).
- Похавать, говорю. Булка там, или че-нить такое.
- Нет, - отвечаю.
- А, ну ладно.
Он делает несколько кругов, ловко двигаясь в суматохе, которую создают его сородичи. И снова подплывает ко мне.
- Че ты тут один торчишь-то, жопу морозишь? Пойти что ли некуда?
- Нет, есть куда.
- Так и валил бы.
- Не хочу.
- Посрались?
- С кем?
- Ну, тебе лучше знать с кем.
- Не, - отвечаю, - все в порядке.
Селезень пару раз окунает голову в воду.
- Ну и дерьмо, - говорит.
Молчим. Он плавает туда-сюда вдоль берега.
- Щас к тебе вон те чувачки с пивасиком подвалят…
Наверху, там, где шумит город, идут трое. Один, заметив меня, что-то говорит и кивает в мою сторону, и вся компания взрывается мерзким пидорским хохотом.
- Да и пусть подваливают.
- Они ж тя в гавно уделают.
Мы внимательно следим за ними, но чувачки проходят мимо.
- Странный ты, - говорит селезень.
Город наверху потрескивает и шипит, хрипло и приглушенно лает, скрипит своим металлическим скелетом, расчесывая асфальтовую кожу, позвякивая сотней отражающих солнце стекол, дрожит и воет ноябрьским ветром в холодных тоннелях и арках.
- Ну, бывай.
Селезень возвращается к своим. Я еще какое-то время смотрю на течение реки. И кажется, что голова начинает кружиться. И боль давит на виски своими тонкими пальцами. Я закрываю глаза и слышу только дыхание города, частое и неровное.
А потом… потом…
Потом я просто превратился в газ.